– Это одна из двух возможностей, – лениво, пренебрежительно обронил Грабовский. – Вторая возможность заключается в том, что у меня в доме завелась крыса о двух ногах, которая сует нос в мою почту и настолько обнаглела, что начала отдавать приказы от моего имени. Цель в обоих случаях одна – подложить мне свинью. И ты в обоих случаях получаешься дурак-дураком, что послушался, позволил сделать из себя слепое орудие провокации. Это же счастье, что твоя бутылка случайно разбилась и никто не пострадал! Да и случайно ли? Раз уж ты в это влез, знай, что ты теперь на войне. Светлые сущности борются с темными, добро воюет со злом, и мы с тобой, как участники этой битвы, ни от чего не застрахованы. Думаю, та бутылка разбилась не сама по себе. Кто-то вмешался, исправил твою ошибку, не дал взять грех на душу. Но впредь будь осторожнее, ясно?
– Ясно, – солгал Валерьян Модестович.
На самом деле ему ничего не было ясно. Вчера, когда неожиданно явившийся к нему домой генерал ФСБ предъявил заключение экспертизы, которая обнаружила в коньяке смертельную дозу снотворного, а на бутылке – отпечатки пальцев Кушнерова, ему было ясно одно; сегодня, с глазу на глаз с Грабовским, ему было ясно другое, и он никак не мог решить, какая из этих двух ясностей истинная, а какая – кажущаяся, ложная. Вчера Грабовский представлялся ему монстром, а сегодня – чуть ли не святым, и визит генерала Потапчука теперь выглядел уже не соломинкой, брошенной утопающему, а подлой, грязной провокацией, какой только и можно ждать от матерого ветерана госбезопасности.
«Странное положение, – подумал Валерьян Модестович, про себя тихо радуясь тому обстоятельству, что еще может самостоятельно думать. – Неважно, кто отправил по электронной почте приказ уничтожить Баркана и его соседа по палате. Важно, что я из-за этого приказа по уши в дерьме. И опять же, не имеет никакого значения, кто из этих двоих ангел, а кто бес – Грабовский или Потапчук. В любом случае я ничего не могу изменить, и все, что мне остается, это сложить лапки и плыть по течению, надеясь, что все как-нибудь обойдется…»
Борис Григорьевич Грабовский искоса посмотрел на своего спутника и снова отвернулся к окну. Он никак не мог понять, о чем думает этот провинциальный лапоть, но ощущал исходящую с его стороны смутную угрозу. В этом ощущении не было ничего особенного или необычного: Кушнеров действительно представлял собой определенную опасность, независимо от того, чего он на самом деле хотел и что думал о событиях, участником которых сделался по собственной глупости. Он был частью этих событий, а события и впрямь носили угрожающий характер.
Честно говоря, пресловутый приказ Грабовский отправил Кушнерову сам. После появления на мониторе портрета покойного Графа прошло несколько дней. Странных посланий, будто и впрямь составленных всеведущими злыми духами, на электронный адрес Бориса Григорьевича больше не поступало. Наступило затишье, но эта тишина была недоброй, наэлектризованной, как перед грозой; Грабовский ждал продолжения, и оно последовало.
Сообщение о том, что в какой-то никому не известной Красной Горке появился страдающий от амнезии человек, во сне назвавший его имя, Борис Григорьевич получил поздно вечером, после очередного коллективного сеанса, будучи выжатым как лимон. Сообщение было сумбурным и выглядело не то как неумная шутка, не то как попытка очередного восторженного поклонника обратить на себя внимание кумира. Умнее всего было бы просто оставить его без внимания, но в сообщении упоминался корреспондент местной газеты, который рвался сделать новость достоянием широкой общественности. И если в ней, в этой новости, содержалось рациональное зерно…
Борис Григорьевич вспомнил результаты давних экспериментов, которые проводились в секретной лаборатории под чутким руководством профессора Полкана. Вероятность возвращения памяти к объектам опытов была невелика, но она существовала. В своей практике Грабовский с такими случаями не сталкивался, но это означало лишь, что теория вероятности работает против него. Он уже не первый год выпускал в мир блуждающие бомбы замедленного действия. Сработать могла от силы одна из сотни, а главная опасность заключалась в невозможности предугадать, какая именно из бомб все-таки взорвется и где это произойдет.
И вот одна из этих штуковин все-таки рванула, и можно было считать большой удачей то обстоятельство, что Борис Григорьевич своевременно об этом узнал. Если к безымянному пациенту районной больницы действительно вернется память, он вспомнит все: и оборудованную в подвале лабораторию, и камеру, в которой обитал какое-то время, и дом, в подвале которого все это расположено, и обитателей этого гостеприимного дома… И это будет конец всему. Поэтому информационную взрывную волну было необходимо погасить прямо на месте, пока она не распространилась; и вот, пока Грабовский обдумывал все это, уставившись невидящим взглядом поверх монитора, его руки сами собой опустились на клавиатуру, а пальцы уверенно, с лихим треском набрали короткий текст: «Убери обоих!»
Помнится, отправив это послание, Грабовский пожал плечами. Он был процентов на девяносто уверен, что оно не будет воспринято всерьез. Да оно, пожалуй, и не было серьезным; всерьез такое послание он мог бы отправить одному из своих доверенных, особо приближенных помощников, но никак не первому попавшемуся прощелыге. Прощелыга же, не знающий о Б.Г. ничего, кроме того, что говорили о нем лекторы общества «друзей учения Грабовского», прочтя такой текст, просто ничего бы не понял: кого убрать, зачем убрать, как убрать…